что-то происходит...

{ постапокалипсис, способности, 18+ }
{ постапокалипсис, способности, 18+ }
Мир сломался под весом наших ошибок, но именно на обломках строится новое будущее.
Hope County date зима 2027-28 ams Teds, Daisy, Jigsaw, Zack, Tyler
post
episode
writers
activists
up
down
настройки
Шрифт в постах

    hope county

    Информация о пользователе

    Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.


    Вы здесь » hope county » Партнеры » VHS_cross


    VHS_cross

    Сообщений 1 страница 8 из 8

    1

    https://forumupload.ru/uploads/001c/57/23/5/568616.png
    гостеваяролисамые нужныехотим видеть

    Подпись автора

    нарядил Антошка-чаровник

    0

    2

    константин лёвин # анна каренина
    https://imgur.com/QP6uq3M.png
    юра борисов

    есть люди, которые, встречая своего счастливого в чем бы то ни было соперника, готовы сейчас же отвернуться от всего хорошего, что есть в нем, и видеть в нем одно дурное; есть люди, которые, напротив, более всего желают найти в этом счастливом сопернике те качества, которыми он победил их, и ищут в нем со щемящею болью в сердце одного хорошего. левин принадлежал к таким людям. но ему нетрудно было отыскать хорошее и привлекательное во вронском.
    (а) описание первой встречи лёвина и вронского в «анне карениной»

    разговаривать с левиным было всё равно что играть на варгане: щёлк, щёлк, вверх-вниз, длинный ли звук, короткий — всё всегда возвращалось бы на свои места. я мог бы рассказать ему всё как было, но эта история оказалась бы слишком запутанной для человека, который был уверен в моей вине. чтобы выслушать её и распутать, необходимо было бы желать мне свободы, но в его глазах я бы лишь оказался крайним.

    в тот вечер в коктебеле я долго сидел в приморском кафе, составляя пустые кофейные чашки одно на другое. почему-то я был уверен, что костя явится тогда ко мне как ни в чём ни бывало, сядет за мой столик, и мы поговорим обо всем. бармен косился на меня, протирая бокалы и подолгу проглядывая их на свет. несколько раз он сделал мне знак, щёлкнув себя по горлу и кивнув на полку, уставленную виски и коньяком. он думал, что я нервничаю из-за женщины, которая опаздывает или которая и вовсе решила не приходить.

    прождав левина до десяти, я заказал стопку водки, выпил и ушёл в недоумении: до чего же глубока оказалась его обида? разве такое возможно — просто из-за женщины? я шёл к госпиталю вдоль берега, подняв задубелый воротник своего военного кителя, испытывая чувство досады и, одновременно, улыбаясь ему, словно в облегчении. левин, вероятно, не смог пересилить себя, чтобы посмотреть мне в глаза; струсил и тем самым снял с меня часть вины. но я не мог думать о нём с раздражением, всё происходящее казалось мне глубоким сном, словно я упал за борт, приехав сюда, и моё тело постепенно заполняла морская вода.


    у нас тут модерн!ау по старой классике: вронский — военный лётчик-испытатель, как и весь его полк, включая близких друзей; но влюблён он оказался не в анну, а в её мужа, — никакого развития эта история не получила, всё сложилось грустно и невкусно (потому что как могло иначе сложиться с карениным), и после аварии на истребителе, алексея кирилловича отослали в военный госпиталь в коктебеле на продолжительное лечение. где-то тут у нас начинается безумный межфандом с «чёрной весной» и сюжетная ветка с дуэльным клубом; вронский к нему имеет крайне посредственное отношение, однако, о его существовании знает, развлекает себя несерьёзным флиртом с молоденьким мальчиком (как потом выяснится, несерьёзного в этом было не так уж и много), возомнившим себя «белым офицером», и нередкими побегами из госпиталя в город, потому что сидеть на одном месте ему осточертело, — это всё, что касается сюжета в настоящем времени.

    если ты помнишь первую встречу стивы и левина в романе, то, фактически, она отражает тот самый контраст между левиным и всеми (теперь уже) московскими офицерами, приятелями вронского; сдержанность и холодное обаяние вронского против суетливости и какой-то особенной, эмоциональной чувственности самого левина. да, я хочу оставить факт того, что между ними очень мало общего; вронский — поверхностный, приземлённый, и оттого во всём вызывает впечатление лёгкости, мимолётного увлечения и несерьезности, в то время, как левин — это, на самом деле, про искренность, про глубину чувств, про любовь к людям и умение видеть перспективы. вронскому повезло родиться в обеспеченной семье, а левин, фактически, сделал себя сам, благодаря своему упорству и увлечённостью делом. да, вронский лучше лавирует там, где необходима внимательность и хитрость, левин же, зачастую, слишком прямолинеен, и оттого всем кажется грубым и нерасторопным; однако, если играть в долгую, не найти человека надёжнее. мне нравится мысль, что миры, в которых они живут — никогда не должны соприкасаться, чтобы не вышло какой-нибудь громкой ссоры; они думают и рассуждают по разному, они выбирают совершенно противоположные вещи, — но вронский самоуверен и спокоен, ему не нужно ничего никому доказывать, он уже сорвал куш, а левин — постоянно во всем сомневается, суетится, злится на самого себя, истязает, потому что сам для себя определяет этот путь. я вижу левина кем-то вроде руководителя региональной строительной или железнодорожной компании, где он в связке «с простыми мужиками», которых нужно держать в ежовых рукавицах, постоянной работой завоёвывать авторитет; у него умелые руки, сложный характер и предпринимательская жилка в голове. да, им будет сложно в диалоге: слишком разные приоритеты; но давай попробуем дать им шанс сложить друг о друге какое-то мнение, не завязываясь на одном только выборе китти.

    давай встретимся у облонских в моей увольнительной и завяжем любопытный диалог о жизненных приоритетах; давай устроим спор о женщинах или мужчинах, который едва не закончится ссорой; давай случайно столкнёмся нос к носу в крошечной деревеньке возле полигона, ты выпьешь со мной где-нибудь на отшибе мира, взболтнёшь лишнего, а потом будешь злиться и всюду меня избегать, опасаясь, что я расскажу об этом кому-то ещё. давай я помогу тебе тогда, когда все — откажут, вытащу тебя из какой-нибудь совершенно дурацкой ситуации или вместе с тобой впутаюсь в одну из них. а потом, когда из-за каренина я на время захочу покинуть москву, ты приедешь ко мне в госпиталь с огромной связкой мандаринов, мы заберёмся на крышу и будем как-то неловко молча курить, будто и впрямь понимаем друг друга.

    пример поста

    перебравшись с малой морской в дом карениных на владимирской улице, я едва заснул на мягкой велюровой тахте — когда алексей александрович оставил ключи в моем ящике, в его записке было отмечено, что часть моих вещей уже перевезли, и по возвращении в москву я могу занять любую свободную комнату, но я отказался и все четыре часа дрожал под форменной курткой, истёртой, словно шекель времён хасмонейского царства, ещё и на сквозняке.

    ближе к полуночи похолодало, я услышал с улицы звон жестяных труб: полил промозглый апрельский дождь, и вода в решётке у входной двери закружилась дервишем. мне снилось, что в прихожей разлилось по полу деревянное крошево, зацвётшие завязи старых книг и толстых журналов, пожелтевшие конверты и письма вроссыпь. я сел на пол, чтобы приглядеться, и тут дом под моими ногами тронулся и поплыл в дождевой воде, в сонном осеннем шоссе к лисьей горе, в чернильном отваре терновника — за панорамным окном, густой забродившей заваркой плескалась полночь,


    я был только тем, чего
    каждый из вас касался ладонью,



    — крутилась на языке неизвестно откуда взявшаяся строчка, и на утро я проснулся с ней же, будто с облаткой под языком. я зачем-то представлял себе их обоих, лёшу и егора — как они лежат, не касаясь друг друга, на одной из кроватей в этом доме, и вместе со мной прислушиваются к дождю, две немые фигурки из белой и серой глины, лежат и смотрят наверх — на тихую подсветку под потолком, и кровь болезненно билась у меня под висками,

    возможно ли собрать одно чувство сразу в две ладони?




    — Частенько бывает так, что людям следует порядком поизноситься, чтобы стать лучше — как сапогам или ружьям, — лениво пробормотал Архипов, кивая в сторону хозяина ресторана, спустившегося к гостям с графином вина. — Взять хоть его, этот парень раньше был таким болваном, бог ты мой, не мог и двух слов связать, когда речь шла о «неустойке», «фудкост», «загрузке», зато гости его любили. Один мой приятель как-то закрутил роман с его женой — чёрт, как же его — Фадеев, ну конечно, ты его знаешь, он рассказывал мне о тебе и что вы с ним из одного полка. Не суть, но представь, что вытворил этот дурень? Пришёл к нему с деньгами, выкупить обратно её хотел, мол, глядишь, одумается. Пять лет назад у Миши ещё ничего не было, он и сам вышел из бедной семьи, а у этого, ты только представь, полные карманы этих бумажек второго континентального конгресса, вот он и пришёл ими пошуршать перед его носом.

    — Чем-чем пошуршать?

    — На ста долларах изображён Импеденс-холл, место сбора второго Континентального Когресса. Вронский, ты что, уже ничего не помнишь?

    — Ну, а дальше то что. Девушку свою он в итоге продал?

    Алексей Кириллович чему-то довольно разулыбался, налил себе вина, пригубил и тут же отставил. Домашнее вино в Коктебеле, или горчило, или кислило, бокалы подавались только с толстыми стенками, все имели чернично-зеленый оттенок и выдавленное пузырчатое дно. Вино казалось в них водой, и он пил его точно воду, пока не начинало колоть в боку. Из-под его тяжёлой офицерской шинели выглядывал серый воротничок больничной пижамы, и перевязка на его боку до того неприятно давила на рёбра, что ему было сложно усидеть на одном месте: он то ворочался на месте, то поджигал сигарету и несколько раз медленно обходил стол, — заживающий рубец последние дни невыносимо чесался, и Вронский буквально сходил с ума: дёрнёшься слишком резко — больно, выходишь больше положенного — лихорадка, засидишься на месте — маята.

    Встретив Архипова в парке возле госпиталя, Лёша обрадовался ему как другу, схватил за руку и потащил ужинать, очень определённо заявив, что сегодня — его очередь угощать. Часы на площади пробили восемь вечера, и хозяин «Залива» только что впустил внутрь ещё троих.

    — Избил он его, дурака, и деньги все отобрал, — Архипов надрывно засмеялся, но тут же плеснул в себя ещё бокал и как будто даже закашлялся. — Мы с ним сколько служили, здоровые, крупные — не поверишь, как-то волокли на себе две бочки из города, машина встала посреди поля, а такое добро же не бросишь в полдень да на нашей жаре. Ну, благо, не то что эти сейчас — вон, гляди, поколение растёт: щуплые, дохлые, ложку в руке удержать не могут, а смотрят на всех с такой гордостью, высокомерные сопляки... Гляди, к нам, что ли?

    — Алексей Вронский — это вы,..? Вы или нет?

    Некоторое время они все замолчали. Лёша озадаченно и с улыбкой взглянул на троих мальчишек, потушил сигарету и осторожно присел обратно на плетёный диван. Потом один из них, самый нервный, почти неугомонный, прокашлялся и серьёзно затараторил свою речь.




    Утро среды, вплоть до шести утра Вронский провёл на холме, прихватив из города бутылку вина. Проскользнуть мимо поста охраны до восьми ему бы не удалось, а потому он вышел ещё до отбоя и прослонялся по парку больше четырёх часов, перебираясь от одной скамейки к другой, а вернувшись в гавань с досадой увидел наглухо запертые ворота пляжа, пришлось вновь подниматься на холм и искать другую тропинку к береговой линии. Дело шло ко времени, но он уже не мог ускорить шаг — бессонная ночь его вымотала, лицо побледнело и осунулось, он стал делать короткие паузы, изредка садился на песок или камни, чтобы отдышаться или покурить, и снова плёлся к назначенному месту.

    Он и сам не понимал, что с ним происходит: можно было отказаться, остаться в госпитале и выспаться после вчерашней поездки в город, или, скажем, разузнать фамилии родственников этих малолетних головорезов и набрать хотя бы одному из них. Но нет, куда там, ему отчего-то стало их жалко, нужно было разузнать хотя бы серьёзность последствий, прежде чем вешать каждого на учёт. Морской стеклянный ветер, не дающий как следует продохнуть, гнал его по холодному песку вдоль берега, и под горлом что-то вскоре защекотало, как при простуде.

    — Нет, вчера я даже толком не расслышал фамилии, — он устало улыбнулся, сунул в рот сигарету и протянул открытую пачку Егору (по крайней мере, часть мальчишек называли его именно так); внимание у него было тёплое, какое-то особенное, будто из мальчишки (из каждого человека) воображающее что-то большее. — Фадеев же? Что-то его не видно, хотя я даже умудрился ко времени.

    Мальчишки посмотрели на него, как на перерослого идиота, заговорчески переглянулись между собой и стали разбирать коробку с ружьями. Солнца ещё не было, но на горизонте уже рисовалась красная полоса — Вронский мельком разглядел каждого, дольше всего присматривался к доктору с трясущимися руками, даже осторожно заговорил с ним, но тот лишь рассеянно кивнул и скрылся за скалистым выступом.

    — Ну у вас и представления здесь, как будто в «Капитанскую дочку» провалился, — улыбаясь своей тоненькой, но вялой улыбкой, Лёша взял у него шарф, набросил себе на шею, обернув вокруг всего один раз, и снова как-то глубоко затянулся сигаретой. — Ты мне только скажи, Егор, а вам то вот это все — зачем? Господи, два офицера и разобраться между собой нормально не могут, и хрен пойми, то ли со стыда на месте сгореть, то ли засмеяться и плюнуть на всё... Фадеев! Миша, у тебя что, белая горячка после липецких учений? Романтики захотелось, ..или это ты так меня оригинально пытаешься с осенних сборов вычеркнуть, м?

    Алексей Кириллович подошёл к одному из мальчишек, забрал один пистолет, и вслед ему кто-то неприятно, хрипло рассмеялся. Вымеряя шаги, он столкнулся плечом к плечу с этим Егором, передал ему в руки свою зажигалку, пачку сигарет и пропуск в госпиталь. Весело рассмеялся и шепнул, что никакой записки никому оставлять он не будет, и прошёл дальше по отметкам-камням.

    0

    3

    sugimoto saichi # golden kamuy
    https://i.imgur.com/0HL2nXV.jpeg

    Он представлял это себе сотню раз. Каждый день, засыпая, каждый день, просыпаясь, всякий раз, когда ловил в толпе лицо, казавшееся знакомым. Он представлял себе, как Сугимото бьет его — рука у него тяжелая, бьет наотмашь, боль расползается по коже горячим воском. Ограничился бы он одним ударом? Вряд ли, Шираиши видел, что бывает, когда Сугимото злится. Борозды шрама наливаются белой злостью, а глаза — будто у дикого животного. И движения такие же, хищные, бескомпромиссные. Столько в нем жизни, простой и горячей, отчаянной жизни. Сугимото Бессмертный, потому что Сугимото и есть жизнь.

    Земля больно бьет пятки, пока Шираиши бежит, такая уж у него дурная привычка. Ветер ожесточенно хлещет его по лицу, да и поделом ему. И жарко, до одурения чешутся потом бедра от такого быстрого бега. От чего убегал? За кем бежал? Сугимото перестал спрашивать, все равно прямой и честный ответ у Шираиши не найдется даже для него. Шираиши широко и белозубо улыбается Сугимото, и думает — однажды он ударит его. Однажды, но не сегодня.


    сильно люблю сугимото, и их с шираиши дуо тоже отчаянно люблю. хочу играть фаунд фэмили, жесткий бротп и прочие вхолсом штюки. понимаю, что по заявке этого не скажешь, но я вечно смеюсь от мысли, что у сугимото чешутся руки смачно врезать шираиши, ну и вот. а в целом хочу исследовать всякие великие арки персонажей, а еще всякий домашний уютный джен. короче, хочется классных кэрэктер дривен текстов.
    nb! если для вас это дилбрейкер, сразу предупрежу: на пейринг не готов, но тут столько всего можно исследовать между ними. я обещаю, мы найдем классные сюжеты. жестко хочу играть и оригинальный сеттинг и модерн ау.
    посты пишу маленькие, да удаленькие.

    пример поста

    меньше всего шираиши нравится злиться.
    раздражение кислит утренним зубным налетом во рту, и шираиши морщится, когда сглатывает. у него снова закончились конфеты. он проверяет карманы раз, другой, третий — на всякий случай, вдруг он ошибся, но карманы все так же пусты; он и так знает, что последнюю конфету отдал чикапаси еще несколько дней назад (или это было несколько недель назад? он совсем потерял счет времени). и это, конечно, не самое страшное, что могло произойти. в конце концов, есть вещи и похуже. есть вещи и похуже, чем отсутствие конфет.
    но плачет шираиши почему-то от злой обиды, что карманы у него пусты, и теперь уже, конечно, вовсе не до конфет. слезы молчаливые и пустые, и быстро высыхают, оставляя за собой сухие шершавые следы.
    наутро они встают, собираются и идут дальше. шираиши еле-еле передвигает ногами, шаркает — дорога тоже шершавая. ноги болят, и каждый вечер перед сном шираиши внимательно разглядывает, как заживают ссадины от пули русского снайпера — наверняка останутся шрамы. мелочи. все-таки, есть вещи и похуже. ноги теперь вечно тяжелые, будто свинцовые, и шираиши с трудом втискивается в свои сапоги. ему теперь все время холодно, он дрожит даже в натопленном в рафе, и может быть, все дело в том, что он четырежды за ночь выходил на улицу, чтобы помочиться. но холод пробирается в его кости, свистит в них, как в дудочку.
    он проверяет сугимото как свои карманы, раз, другой, третий — даже скребет пальцем, но под пальцами только дорожная пыль и липкий пот. шираиши думает, даже он сам не мог бы быть таким наивным, и мечтает ошибаться в сугимото. но с сугимото сложно ошибиться. лицо у него открытое, честное, и от этого, быть может, неприятней всего. приходится заставлять себя разжать кулаки в пустых карманах.
    злость копится и вытесняет любые мысли. он чувствует ее в кончиках пальцах, и в рассеянности движений, в том, как подрагивают руки. он выбирает самую некрасивую проститутку, и первым делом просит ее обнять его. они сидят бок о бок на пыльном футоне, и женщина немного неловко обхватывает его руками, не умея утешить, не решаясь на ласку. потом они долго смотрят на его вялый пенис, и шираиши с усталым раздражением застегивает штаны.
    — может быть, выпьем?
    в одомари они не задержатся, конечно. они не задерживаются нигде, и шираиши впервые за все время кажется, что он не поспевает.
    стоит только закрыть глаза, и он видит: киро, ласково укутанный заледенелым амуром, смотрит невидящим взглядом в черное небо. а шираиши слишком торопится, и совсем не успевает запомнить, что его больше нет. он помнит его большие, всегда теплые руки. помнит его голос, он до сих пор иногда звучит в голове у шираиши отголоском старого разговора. он помнит все до единой вещи, которым киро успел его научить и те немногие секреты, которые он ему доверил. шираиши помнит, какого это, любить киро. и напрочь забывает о том, какого это — прощаться с ним. его теперь ласково обнимает ледяными руками амур, а шираиши еле передвигает отекшие ноги по пыльным улицам одомари. его сегодняшняя спутница поддерживает его под руку, или это он поддерживает ее, они слишком много выпили, чтобы самостоятельно стоять на ногах. алкоголь перекатывается в пустом желудке кислым тяжелым комом, и ему удается сдерживать только тошноту. сил сдерживать слова не остается.
    он не понимает, откуда приходят слова, но он наконец бросает их в сугимото, и они липнут, будто колючки репейника, к его одежде, к его шарфу, к его глупым, честным глазам. следом шираиши бросается на него сам. откуда в нем столько смелости, и откуда в нем столько злости, и откуда, может быть, в нем столько отчаяния, но шираиши больше не может молча смотреть. у него болят глаза, и поэтому бьет он, зажмурившись.
    с сугимото не ошибешься — шираиши точно знает, что сугимото ударит его в ответ, ждет этого с затаенной жадностью, и когда лицо обжигает болью, он почти рад.

    0

    4

    кирилл гречкин # баббл
    https://forumupload.ru/uploads/001c/57/23/27/187368.png
    юра насонов

    егор меленин, больше известный как “одной сюжетной ветки нам будет мало, давайте параллельно еще парочку”, ищет кирилла гречкина на кроссовер.
    знание фандома черной весны необязательно

    говорят, у тебя можно достать оружие, а нам нужны пистолеты. желательно старые и дуэльные, но, если честно, мы не будем слишком сильно привередничать.
    говорят, ты — вип-клиент в ночном клубе рауля кудинова. я пару раз видел вас рядом, и мне показалось странным то ускользающее сходство во взгляде, которое есть у вас двоих.
    говорят, ты золотой, невыносимый мальчик с мертвой пустотой на месте сердца. папа подарил тебе машинку, квартиру в центре и диплом, а про свободу — позабыл.

    но это все сплетни. а как все на самом деле? что-то говорит мне, что дуэльный клуб покажется тебе веселой затеей.


    во-первых, я хочу закроссоверить черную весну и баббл, и мои пацаны одобряют. (пацаны, моргните, если вы у меня в заложниках.) мы обеспечим подпольные гонки, отсыревший неон ночной питерской жизни с интеллигенцией и спиртом.
    во-вторых, у нас есть стас кудинов со своими дэдди ишьюз, которые ему нужно реализовывать на своих и чужих детях.
    в-третьих, я могу сыграть тебе под маской личного водителя с лицом олега трофима, который всегда может попытаться приучить тебя к нормальной жизни и вытащить тебя из твоей золотой клетки, если ты, конечно, захочешь посмотреть на настоящий мир.
    в-четвертых, у нас есть кроссовер с анной карениной, мы ребята опасные.

    пример поста

    Егор поджимает губы на Борины слова об Илье.
    Это плоско, гадко, и ему хочется отряхнуть Борины руки, чтобы Слепой не измазал его своим неуместным предложением денег.

    Он понимает, о чем говорит Хенкин. У Мела под языком собирается горькая желчь, и хочется сплюнуть в сторону. Илья, как бы не старался, — избалованный ребенок, который только и может, что попытаться пихнуть цифры. Он как будто не понимает, что из-за него
    из-за
    из-за
    из-за
    него (тебя, мел? — голос Режиссера) него него
    Боря выстрелил, перешел грань, изменился навсегда.

    (этого бы с ним не случилось, если бы не твоя идея дуэльного клуба, егор.)
    Егор не жалеет о дуэльном клубе, никогда, даже в минуты особенно острого душевного переживания. Даже в минуты, когда Боря стоит перед ним вот такой, с застревающими между зубов словами.

    Мел почти блаженный, ему кажется, что запах пороха — это церковный ладан, гулкий звон колоколов в ночной непроглядной темноте, острый, болезненный луч маяка, выхватывающий силуэты их растерянной души.

    Душевная работа должна быть, справедливость — должна быть, честь — должна быть. Мы делаем широкий шаг, не закрывая глаз, и бездна гостеприимно распахивает объятия для своих детей.

    — Любовь для всех, — Егор отзывается легко и уверенно. Ему все еще кажется, что он чувствует неловкое осторожное Борино объятие. Чувствует, как растерянно бьется его сердце через несколько слоев одежды. Он чувствует тепло — в своем.

    Мел думает о Леше. О том, как его пальто пахнет табаком, лекарствами и горьким одеколоном. О его прямой, смешливой выправке, и манере чуть вздергивать голову и закладывать руки за спину.
    Мел думает, что Леша — настоящий офицер, смелый покоритель железных машин и неба.
    Мел думает, что за то, что происходит между ними с Лешей, он был бы готов выстрелить еще раз.

    — Они были, наверное, красивой парой. Ну, Стас этот и Игорь, — Егор выдыхает сигаретный дым, задумчиво закусывает сигаретный фильтр. Игоря он мало знал, видел мельком, школьникам он не наливал — умный был. (Но, видимо, не слишком.) Стас часто был в их квартире, правда, естественно, только на словах отца.

    Есть в Стасе что-то, что Влада задевает.
    Устроенность в жизни, видимо.
    Егор никак не может все взять в толк, как можно так презирать богачей, как делает Влад, презирать весь этот быт, всю эту жизненную хваткость, и, при этом, работать на них.

    (— мог бы преподавать в университете, мог бы сделать карьеру, а остался тут, в коктебеле, из-за тебя, егор, из-за тебя, он сам говорил по пьяни, по пьяни чего только не скажешь, с одним только условием, чтобы это все было правдой.)

    Еще он знал Стаса из-за Анжелы. Видел, как подвижный, насмешливый Анжелин отец придерживает под локоть не до конца трезвого, тощего мужчину. Почему-то тогда смутился и не стал смотреть дальше.

    Они не должны об этом говорить, ну, Боря и Егор. Это вроде не по-пацански, есть как бы невысказанный вслух запрет. Но Боря целовал Ваню, а Мел случайно видел. Но любовь в голове у Егора и правда для всех.
    Анжела с утра писала ему, а он не прочел до сих пор. Как он должен читать ее сообщения, когда карман жжет значок с чужих учений, а кончик языка — личная, волнующая тайна. Когда даже Режиссер запахнул на груди свою куртку, чтобы прикрыть дырку, и любопытно прищурился, чтобы послушать их с Лешей историю.

    Сын мента, молоденький ментеныш — Егор щурится, пытается разглядеть в сосредоточенном, чуть взволнованном Борином лице что-то, что напомнило бы ему Константина Анатольевича в своей форме. Егору хочется спросить Борьку, мол, тебя что, батя не учил по понятиям жить, что ты за Кисловым увязался не в друзья? Спросить и рассмеяться, потому что у Константина Анатольевича ебальник бы был такой, словно он свою фуражку проглотил, если бы он
    у з н а л.

    Как он вообще умудрился при своей ментовской наследственности? Егор знает, как, у Бори просто сердце — оно особенное. Оно такое большое, что в нем весь Коктебель, прибрежный городок с белой звездочкой во лбу, смешные школьники, упрямый отец, горячий, беспокойный Ванин взгляд. Ну и как Константин Анатольевич сможет прикрыть такое Борино сердце ментовской формой, которая у них передается по наследству, как генетическая мутация? Никак. Никак, не поместится оно под фуражкой.
    Будет Боря Хенкин стоять на построении в таком же, как у всех мундире, а эти все будут на него оборачиваться, будут выжженной душой чувствовать, что он — не их. Что в его костях морской воздух свободы, а в его крови — умение любить вопреки всем правилам, а в его легких — запах пороха, которым пахнет справедливость.

    Меленин подумал о Стасе и прикусил на всякий случай кончик языка (не помогло).
    — Интересно, а Константин Анатольевич знает…? Ну, о Кудинове. Они же с детства вроде дружат.
    Режиссер одобрительно сжимает Егорово плечо, за то, что он сдержал окончание фразы: “А вдруг они мутили в школе, а, Борь?”

    — Вдруг он и об Игоре знает?

    Егор иногда думает, что будет, если отец узнает об их дуэльном клубе. В его честном сердце в ответ гудит абсолютная пустота, ему почему-то кажется, что Влад сделает вид, что ничего не происходит, не выдержит взгляда глаза в глаза. Он будто бы воспитал в нем необходимость, жизненную необходимость, справедливости, и теперь не может с ней справиться.

    Егору кажется, что он был в прошлой жизни белым офицером. Егору кажется, что Боря — тоже. Они, наверное, погибли вместе, в один час, под маленьким городком, где стоял их полк, погибли, зная, что вернутся снова. Найдут Ваню, Гену и дуэльный гарнитур.



    (— а что будет, если узнает вронский, а, егор?)

    0

    5

    levi ackerman # shingeki no kyojin
    https://forumupload.ru/uploads/001c/57/23/6/973905.png



    let it recall
    soaked in blood;
    some never learned
    of the radiant dawn



    Ни то слова ему не под стать, ни то сам Леви им не чета — со звуками, рождаемыми глоткой, отношения у капитана очевидно не складывались: цедил их, ронял по скупой капле, будто боясь, что чужой рот, распробовав, немилосердно его осушит. Зик догадался, что это не страх. То, что накрепко спаяло язык Леви с нёбом, звалось иначе — всего-то редкое, не постыдное даже, неумение, поначалу едва заметное на фоне внушительного, отполированного боями смертоносного таланта.

    Но Леви играючи компенсировал и это. Ноты, которыми он звучал, были почти неслышными: тихий шорох ткани в плену сжатых пальцев, резкий удар локтя, глухой стук чужих лопаток о дерево перекладин. Воздух, накалившийся между ними, весь наполнился звоном — так ныли под раненой кожей Леви тугие мышечные струны, поддавшиеся велению виртуоза.

    Оттеснённый рукой Леви и замерший у стены, Зик подумал о том, что только здесь, наверное, способен ему проиграть — в мастерстве обличить жесты в непримиримую плоть, донести до кого-то смыслы едва ли не первородно. Сказать больше, чем способен произнести рот, даже не открыв его.

    В руке Леви и палка обернётся свирепым клинком, во рту Зика каждое слово — камень, дробящий кости. С умениями своего врага Зик ознакомился загодя, перед операцией в Шиганшине. Тогда, в явном беспокойстве Райнера — капитан Леви опасен — он, приглядевшись, рассмотрел уважение. Оно принадлежало другому командиру, и лишь потому было знакомо, было близкó: во взглядах, бросаемых на Зика новобранцами из-под теней касок, в их задорно звенящих голосах, чистых, ещё не выломанных взрослением, в по-детски неуклюжих, но таких искренних жестах. Зик знал: кандидаты любят его. Это и делало память такой невыносимой.

    Теперь Зик, приглядевшись, увидел: они могли полюбить и Леви.

    они прижимают к груди его худое изуродованное тело. сколько раз им снилось это? сколько раз они просыпались в мокром поту, только чтобы услышать его угрюмое «ну что ты там дергаешься, спи давай, глазастый». только теперь у него не рот, окровавленная зияющая рана, и он ничего не говорит, и тело его — такое обмякшее, глиняным комком оттягивает ханджи их слабеющие руки. сколько раз — должны были бы уже и привыкнуть. но острое лезвие отчаяния входит аккурат промеж пятым и шестым ребрами, чтобы пронзить сердце и выйти с противоположной стороны. пальцы предательски дрожат, и слабый, еле ощутимый пульс под кожей леви может быть всего лишь их самообманом. но они прижимают его к груди и ухают в ледяную воду.

    вокруг черным-черно, и холод сковывает тело. «никогда в тебе не сомневались,» — устало говорят они, когда леви с усилием открывает глаза. «повоюем еще,» — обреченно отвечает он и вновь смеживает веки. черным-черно. не сомневались — чистой воды лукавство. привыкшие все ставить под сомнение, они и его, леви, перво-наперво сделали объектом пристального изучения. ах если бы только это когда-либо волновало леви. вот если бы эрвин поставил его под сомнение — другое дело. но он ни разу не дал эрвину повода усомниться в нем. установившееся между ханджи и леви доверие никогда не было слепым, сколько бы он не обшучивал их за плохое зрение — в конец концов, ханджи умели видеть суть вещей, и суть леви они тоже смогли разглядеть довольно быстро. да и придумать сотню шуток про его рост удалось достаточно шустро.

    все они оставили себя самих в шиганшине, ханджи с болью смотрели на детей, которых уводили из разрушенного города; с усталым смирением, поделенным на двоих — на леви. они покинули город изломанные, потрепанные, половинчатые, оставив за собой дорожку не из сладких конфет, но изуродованных трупов своих товарищей, и даже его, эрвина, они оставили в шиганшине, хоть его навеки остывшее тело и ехало с ними в повозке. они покинули город как обломки себя прежних, и пришлось дополнять друг друга, уж как получалось. после того, как ханджи надели повязку, закрывавшую изуродованную опустевшую глазницу, леви занял место за их левым плечом — не задавая вопросов и не давая обещаний. а ханджи теперь всегда стелили вторую постель. «ты правда что ли не можешь спать один?» — «заткнись, дурачье. должен же кто-то следить, чтобы и во сне к тебе не подобрались».

    потом, полжизни спустя, и позволив себе одно последнее сомнение на его счет, они сидели у костра и глядели на его изрубленное шрамами и горестями лицо, и молчали — только потому, что боялись услышать его ответ. («леви, а ты бы хотел, чтобы я дали тебе умереть?»)


    от зика

    зову вас, разумеется, в пейринг (just ended a five year relationship… bless it wasn't mine), давайте чтить канон исаямы хотя бы в этом. я вижу здесь не совсем стандартный лавхейт, больше — про вынужденное сотрудничество людей со взглядами, где-то равно противоположными, но местами с удивительно схожей оптикой. хочется понаблюдать, как под давлением обстоятельств леви договаривается с собой, удерживаясь от обещанной эрвину декапитации говорливой обезьяны, и в процессе как-то очень неожиданно и болезненно для самого себя проникается. высокий харизматичный блондин, сдавший своего отца силовикам — никого не напоминает?
    оговорюсь сразу, что готов пойти с вами в любые ау — модерн, парадиз!зик, марли!леви, всяческие отклонения от сюжета, кроссоверы, хуёверы, реинкарнации, етц етц етц. в каноне тоже есть, где разгуляться: сначала наступите вы, я поддамся — потом поменяемся. если из конкретного, то мне зудит сыграть предысторию знаменитой сцены на дирижабле: вылазки разведки парадиза в марли, планирование рейда в либерио под аккомпанемент скрипа зубов, а также лесной променад после. хедканонов у меня много, ещё больше хорни, но сладкое я приберегу на потом.
    пишу от 1,5 до 6 тысяч (стремлюсь к меньшему), в размерах, временах, лицах и оформлении не ограничиваю, но пример поста обязателен. верю, надеюсь, жду.

    от ханджи

    от ханджи можем предложить все и даже больше. страшно люблю хэдканонить их близкую дружбу двух максимально анлайкли ту би френдз пипл. они на совершенно разных радиоволнах, но при этом чувствуют друг друга на 120%
    в программе передач: старые добрые вылазки за стену, охота на титанов и «ханджи, еще немножко и ты оргазмируешь при всех, прекрати, это отвратительно» во времена, когда мир был прост и понятен: внутри стен люди, за стенами враги; старые добрые времена ДО всего, когла леви только пришел в разведку — притирка друг к другу, опасливое неприятие леви и эмоциональное изобилие ханджи, и первые ситуации, когда приходит понимание — да, они все на своих местах; начало конца, потеря командующего, потеря вообще всех, и из попытки держаться друг за друга. готова и в юмор, и в драму; пишу как бог на душу положит — могу быстро и маленькие посты, могу и месяц рожать пост побольше. принципиально от вас: готовность обсуждать и придумывать сюжеты, чтобы мы сошлись в текстах и чтобы вас не бесили мои опечатки в постах.
    (еще гоняю жана. от него тоже смогу чего-то предложить, если вам захочется)

    от Микасы

    “how different are we from those fishes dumbly returning to where they were born? how in control are we?
    have either of us made any real choices?”
    “I don’t know the answer to that. I never have… just do the best you can and fucking choose, Mikasa”.

    let's fucking go. one of the humanity’s strongest pair. corporal p(r)etty. шутить о росте низко, но я наклонюсь, he is insufferable middle aged shorty indeed (and we all know where his height went). can make Ereh cry like a baby. вот такая масе— маленькая дрянь, вот, ну, может, я не знаю, ну, может такая, но — звук издаёт, как будто иерихонская труба. princess undercut. детей ебать нельзя — но после таймскипа можно (шучу — после таймскипа тоже нельзя. да, вообще. а не то натравим на вас твиттер). he doesn’t need his fingers he has his filthy mouth, after all.

    okay, okay, we are serious here, right? then I’ll make it simple. Ackerbond? Ackerbond («трактовку» такового Эреном Йегером отрицаю). хочется восстановить величие рода Аккерман (the Ackerman family was sword and shield of the Old Eldian Empire, for Walls’ sake) и поисследовать внутриродовую же динамику между Леви и Микасой: поговорить о выборе, о травме и о том, почему everyone had to be drunk on somethin’ to keep pushing on. есть полотно с хэдканонами (или в общей сложности двадцать плюс минут голосовых на тему, из которых оно может выйти) и указаниями на то, что именно упустили в повествовании относительно связи этих Аккерманов (spoilers! — всё). с вас пример вашего текста, с меня — «лизь» в андеркат (всё в рамках приличий).

    пример поста (зик)

    Небо разделось, обнажив солнце — в руках, так и оставшихся при платке, сразу занялось и потеплело от голого света, павшего поверх. Зик мирно растёр это тепло между ладоней, убирая отвергнутый Леви подарок обратно в карман. Поднял голову, чтобы убедиться: и правда, ни облачка.

    Ясно было и тогда. Удачный, говорил Гриша, нам выбрали день. Хорошо, не попали под дождь. Небо было синее, спелое, резало и до слёз кололо глаза — смотри, говорил, смотри внимательно: здесь нас заперли. Крыши-напёрстки, муравьиная возня, запятые коптящего трубы дыма — со смотровой Либерио в масштабах материка казалось мелким, как сальное пятнышко, приставшее к воротнику Тельмана после плотного обеда. Мизерным, едва заметным, с таким же въедливым запахом копчёной сельди. Филе до Либерио, конечно, не доходило — лишь хвосты и головы с потрохами: на похлёбку и погрызть. Но пахло-то всё равно одинаково. Так в чём разница?

    Под дождь они не попали, но вода была — грязная, тухлая, хорошо настоявшаяся в ведре. Старик, что убирался там, скупым не был, и вылил на них всё. Солнце резало и кололо глаза, а до воды солнцу дела не было: она заливала лицо, холодила голову, капала на мостовые, совсем не сохла, но открытые марлийские рты по обе стороны от дороги к гетто роняли вдвое больше — и слов, и слюны. Старались. Так сильно хотели показать, в чём разница. Не только же в повязках.

    — Что это значит? — спросил Леви.

    — Эвфемизм, — устало ответил Зик, поднявшись на ноги.

    Понятно, почему он спрашивал: на Парадизе ни повязок, ни дьяволов не водилось. Зато солнце — было, и титаны, и тухлая вода точно также настаивалась в вёдрах, но ею мыли полы в тавернах, а выливали сразу на мостовые, или на пьяниц, задремавших у входа. Чаще по недосмотру, только иногда — со зла. Леви вылил бы на него все вёдра, до которых смог дотянуться, или запросто утопил бы в этой воде, но его злоба не тухла и не пахла — ни рыбой, ни грязью. Она была другой. Делала воду свежее и чище, иногда — слаще. Ею можно было упиться.

    Два шага, чтобы догнать — ножки у капитана крепкие, а всё же короткие, — и почти ткнуться носом в затылок, выбритый аккуратно, с пристрастием: на смотрины, всё-таки, едут. По ноздрям садануло мылом и кровью, а когда Зик наклонился, приблизившись к уху, только кровь и осталась — сломанный нос Леви продолжал ронять её, не высыхая.

    Солнцу и на него было плевать.

    — Чтобы прямо не говорить, понимаешь? — прошептал Зик, мигом вынув из голоса усталость: теперь там снова резвилась дурь. — Значит: «я сегодня не срал». Сразу ясно, почему валится через рот.

    Леви не засмеялся: на Парадизе знали, что такое юмор, но Леви продолжал это знание игнорировать — потому, наверное, любопытство и разбухало. Смеха Зик от него так и не услышал, даже улыбки — ни слышно, ни видно, — зато была ярость, и слёзы, и настоявшееся отчаяние, глухое до слов и ударов. Первыми бил сам Зик, вторыми — когда дежурно бесцветно, когда с силой и оттягом, — накидывались они, зацементированные однообразными армейскими понятиями. Что-то о них Леви всё-таки знал — или успел узнать, — и очень быстро перестал сопротивляться.

    У машины Зик остановился, деликатно отворив дверь, и жестом пригласил Леви залезть в салон. В Либерио все ходили пешком — потому что ногами сложнее разломать черепа, вооружённые винтовками, а металлическим оградам не были страшны колени. Да и вообще, ходьба полезна — как и труд, и бег от патрульных собак. Поэтому, наверное, по лицу Леви поползло недоверие, слегка придушенное смирением: в машинах он ещё не сидел, только слышал и видел.

    — После вас.

    Сомнений не было: Леви с большей охотой забрался бы в титанью пасть.

    0

    6

    eightball (walter fogel) # blood red sky
    https://i.imgur.com/x3zpKuU.jpeg
    alexander scheer

    [html]<iframe frameborder="0" allow="clipboard-write" style="border:none;width:100%;height:70px;" width="100%" height="100" src="https://music.yandex.ru/iframe/track/126617939/31485029">Слушайте <a href='https://music.yandex.ru/album/31485029/track/126617939'>First We Take Berlin</a> — <a href='https://music.yandex.ru/artist/168409'>Rome</a> на Яндекс Музыке</iframe>[/html]
    на трапе к твоему самолёту –
    кровь
    .

    Впервые мы встретились во Франкфурте.

    Я тогда ещё только ввёлся в командиры пассажирского широкофюзеляжного борта (цари-боги-военачальники) и плохо видел дальше собственного честолюбия. Предложение побороздить небо над Европой месяц-другой я принял с кипящим в крови гейзерными бухтами энтузиазмом, и уже к концу недели на всех документах по внешнему секондменту красовалась моя размашистая подпись, а ещё через два месяца я и ещё один русский пилот, мой почти бессменный напарник, приземлились в Мюнхене.

    Кабинный экипаж менялся чуть ли не каждый рейс: зачастую мы не были знакомы со своими стюардессами и стюардами до самого нашего появления в брифинг-руме, а то и вовсе приветствовали ребят уже на самом борту, за пару минут до объявления посадки и появления в салоне пассажиров. Во Франкфурте нам дали бригаду бортпроводников из люфтганзе, я поприветствовал всех и раздал инструкции на идеальном немецком, вызвав удивление и улыбки. Нам предстояло провести вместе около двух недель. Мы вместе отбывали в отели по завершении работы, посещали различные заведения свободными вечерами и встречались на завтраках поутру, где макали хрустящие круассаны в кофе прежде чем откусить (Колетт, активная и очень жизнерадостная француженка, которую судьба занесла в люфтганзе, настаивала, что так правильно; Саша, мой второй пилот, называл такое «купание» выпечки в горячем напитке кощунством.) Ты сидел со всеми нами вместе, ковырялся в манном пудинге с выражением проявляющего вялый пищевой интерес ребёнка и глядел на меня своими глазами-волчинниками так пристально и так странно, что я, в неосознанном стремлении от этого внимания куда-нибудь деться, активно включался в общий разговор и принимался заботиться о коллегах, если кто-то хотел выпить ещё кофе.

    Колетт говорила о тебе как о человеке очень исполнительном со старшими и обходительном с пассажирами, смотрела птицей-нежностью, называла ласковым mon chéri, ты улыбался самой непорочнейшей из имеющихся в арсенале коллекционных улыбок, приобнимал за точёные плечи на входе в самолёт, шесть часов спустя я стоял на аэродроме в Риге и наблюдал, как сотрудники латвийских экстренных служб спускают по трапу её тело. (Холодный ветер с дождём хлестал меня по лицу, вокруг большим красным пятном мельтешил врач со шприцом в руке, а я всё никак не мог уложить в плывущей каруселью голове: как так произошло, что на твоём лице не дрогнул ни один мускул, когда палец спускал курок?)

    Через два года после этих событий я ужинал с семьёй в ресторане на Тверской в окружении колонн с лепниной, винтажных абажуров и пальм в кадках. Как всякий ребёнок, стремящийся удовлетворить свою потребность в движении и ощущениях во что бы то ни стало, моя дочь вымазалась в сливочном ризотто, и супруге пришлось экстренно отлучиться с ней в уборную. В их отсутствие я развлекал себя тем, что пространно пролистывал обитый коричневой кожей буклет ресторанного меню, наблюдал за сновавшими туда-сюда средь венских стульев из темного дерева и столиков на чугунных основаниях официантами и размышлял над лётным расписанием на предстоящую неделю. Когда на стул напротив меня опустилась (небрежно плюхнулась) мужская фигура, я посмотрел на неё с выражением, с каким смотрят на человека, подшофе перепутавшего чужой столик со своим. С расшитой кривой иглой полуулыбкой на губах и стоявшей надгробной плитой сплошь жуткой и ненасытной трёхглавой гидрой в глазах на меня глядел ты.

    ты думал,
    что всё уже кончилось?


    * хайль гидра?
    * каждый спесивый командир воздушного судна обязательно должен однажды о что-то или кого-то поломаться;
    * эйтбол имеет психопатологический синдром или некоторые его признаки, что внешне делает его охуевшим очень экстравагантным молодым человеком;
    * эйтбол – известный по фильму псевдоним, его настоящее имя (немецкое, очевидно) я оставляю на ваше усмотрение, как и мотивацию заниматься тем, чем он занимается (сам я больше склоняюсь к террористу "по найму" – вроде "захваченного рейса" от нетфликс, когда были исполнители и были заказчики, которые просто хайпили на шумихе вокруг инцидента);
    * фильм "кроваво-красное небо" даже не обязательно смотреть, но ради красивого александра шира можно;
    * плов: у лёни идеальный немецкий, у эйтбола некоторые познания в русском, оба переходят на языки друг друга в рандомный момент;
    * шифт/лапслок, первое/третье лицо, пост раз в неделю-три.

    пример поста

    [indent] – Леонид Савич! Дорогой! Ну наконец-то! Мы уж начали было думать, что эти желтолицые забрали вас у нас – и с концами. Вы пройдёмте! Пройдёмте!

    Иллюзий Зинченко не питал: скоро покинуть аэровокзал, прыгнуть в оставленный на стоянке с лицевой стороны офиса авиакомпании автомобиль, который сначала предстояло выкопать из сугроба (писали, в Москве за минувшую неделю выпало вдвое больше нормы снега), и отправиться домой ему не удастся. Послеполётный ритуал в аэропорте базирования занимал уйму времени, в особенности когда ты – инструктор, и привык «ковать» рапорты (вбивать гвозди в крышки карьерных гробов) на работу подчиненных пока горячо. Проведший всю ночь в кабине лайнера, подбаюкиваемый монотонным гулом работающих двигателей и переговорами диспетчеров в наушниках, но так и не сомкнувший ни разу глаз на протяжении всего маршрута Владивосток – Москва, он улыбается устало и пожимает протянутую в приветствии широкую ладонь Начальника Департамента по производству полётов. Тело, задеревеневшее от тягучих часов в пилотном кресле и ощущаемое тяжелым и несуразным, перемещается в кабинет Петра Ильича и опускается в мягкое кресло, обитое приятным к коже велюром, на автопилоте.

    [indent] – Погода или с бортом чего? – уточняет начальствующий, постукивая маленькой чайной ложечкой по краю чашечки из костяного фарфора с ароматным кофе лучших сортов (– ничего общего с тем, каким привык перебираться Лёня «в полях», из аэропорта в аэропорт).

    [indent] – Борт в порядке. Диспетчер – оболтус, «не разглядел», что ВПП занята снегоуборочной техникой, – отхлебнув из своей порции без сахара, бурчит Зинченко. – А до этого полчаса нас в зоне ожидания морозил. Мол, полоса не готова, ожидайте. Я уже было думал посадку в другом аэропорте запрашивать – с таким-то уровнем топлива в баках, не из города по соседству лечу и не бананы везу все-таки. Когда службы аэропорта перестанут в носах ковыряться?

    Петр Ильич, который, сколько Зинченко с ним работает, всегда понимал одну простую истину: решения командира воздушного судна верны априори, обусловлены писаными кровью инструкциями и не являются предметом обсуждения – в отличие от «эффективных менеджеров» компании, противно жужжащими над ухом одиозными насекомыми за каждый попусту – так они считают – сожжённый килограмм керосина в топливом баке, качает головой, улыбается. (Начальник Департамента в этом плане Лёне по-человечески нравился. Работать с людьми, к которым не возникло или пропало уважение, бывало до дрожи, до выворачивания желудка тошно.) Потом опирается локтями на стол, чуть подаётся вперёд и говорит голосом негромким, очень близким к просьбе:

    [indent] – Слушай, Лёнь, дело у меня к тебе... личного характера. Сейчас зима, «несезон». Загрузка не такая большая...

    [indent] – Да не юли, Петь – говори, что за дело.

    [indent] – Слыхал, ты себе ещё одного кандидата в командиры планируешь брать. А тут как раз одного парня надо подтянуть. Дело такое, один мой хороший приятель – генерал, чтобы ты понимал, недавно снова женился, а у супруги – взрослый сын, военную академию окончил, – рассказывает, а у самого вид такой, будто игра стоит не только свеч, а целого костра. Завидя на кислом лице Зинченко мрачную тень намека на отказ, тутже спешит щегольнуть фактами, припрятанным в рукаве бесчестным подхалимским козырём, заочно перебивающим готовые последовать оправдания: – Очень перспективный парень! С налетом, как ты любишь. С летным я переговорю, ты не переживай! И в долгу не останусь, ты же знаешь. Полетай с ним, присмотрись – глядишь «выстрелит». Нет – так нет. Подыщем тебе кого-нибудь здесь. Ну как?


    Аэродром в Раменском не похож ни на один другой: здесь шустрые истребители делят стоянку с тяжёлыми транспортниками, пока бизнес-джеты жмутся ближе к сверкающим на ярком зимнем солнце стенам аэровокзального терминала. Здесь кругом разбросаны шланги, кабели, рукава, упорные колодки, тележки, баллоны и прочая авиационная утварь, а пилоты, техники и прочие неравнодушные носятся по всей взлетно-посадочной, точно муравьи в потревоженном муравейнике. Запах керосина, жжёной резины и продуктов сгорания топлива реактивных двигателей щекочет ноздри, Зинченко пропускает его по чувствительным трубкам воздушных путей – хорошо. Уже в кабине скидывает с плеч двубортный форменный пиджак с четырьмя рядами золотого галуна на рукавах, облюбовывает кресло по правую руку, регулирует его под себя и кладет ногу на ногу. Пока дожидается, успевает ознакомиться с листом отложенных допустимых дефектов воздушного судна, проверить количество кислорода в баллоне и гидрожидкости в системах и включить систему стопорения рулей и элеронов. (Не потому что белый свет вдруг стал не мил, а потому что аккурат по извращенному любопытству – тому самому, о котором потом стажёры вопят, что их нарочно завалили.)

    Появившегося в кабине Алексея Зинченко оглядывает с ног до головы с пристрастием приглашающего на работу работодателя, у которого таких (ли?) как Вронский – целая очередь у входа в лётный комплекс, и говорит – без лишних прелюдий: 

    [indent] – Левое. Сказали, зачёт на тренажёре ты сдал. Ну вот сейчас и посмотрим.

    https://vk.com/emoji/e/f09f9285f09f8fbb.png

    0

    7

    zuko # avatar: the last airbender
    https://forumupload.ru/uploads/001c/57/23/68/348963.png
    sho kasamatsu

    он думал: вернётся героем на родину, пронесётся в кабриолете по проспекту. шины увязнут в цветочных букетах, брошенных с тротуара. от женских визгов на полуострове поднимется уровень влажности. случится скачок температуры. он будет помутнением коллективного национального разума. его именем будут заменять сахар в тортах и сцеплять товарняк в пути на континент. зуко приобретёт больше за эту войну, чем кто-либо до него. он станет цельным.

    просто надо убить одного мальчишку.

    за время войны много таких померло, одним больше одним меньше. сухая статистика. было около тысячи, а ты станешь тысяча первым. зуко стискивает кулаки. по дельте, бицепсам и плечевым мышцам прогоняется жар от сердца, будто расплавленный металл из доменной печи. он целится в голову. или в сердце. или в живот. что будет быстрее и менее болезненным? он снова целится в голову. в сердце. в живот. почему ему не плевать, что будет больнее аангу?
    просто убей одного мальчишку. как все до тебя. как все после тебя.

    взгляд шарит как система распознавания лиц. подбородок, линия челюсти, губы, нос, высота скул, разрез глаз, ширина надбровной дуги. зуко примеряет визуальную фиксацию на беженцах с окраин, в толпе одинаковых бритых голов находит его. аанг протирает лицо по стыкам кости о кость, пытаясь пальцами поймать этот взгляд, но он стекает с кончика носа в жаркий полдень.
    это называется не пялиться, а держать под прицелом. надо знать разницу.
    это называется международные розыск, а не домогательства.
    аанг усмехается, спрашивает, обращаясь в шрам зуко.
    — то есть, это единственный для тебя способ вернуться домой? сосал?
    — да. иди нахуй(((((


    разыскивается в пару. но если точнее, то в тройничок с очень большим дисбалансом силы (азула единственная в наших отношениях носит штаны, смирись) и еще большими проблемами с кукухой. заходят как-то в бар нарциссическая травма, птср и психопатия.
    у нас абсолютный ультимативный модерн ау и age up (+10 лет). зуко жду в любой его эре: в эре сталкера, в эре искупления и тд. нам будет всё интересно. остальные хорни хэды выдаю по запросу.

    пример поста

    Хай Лина очень сложно заинтересовать чем-либо.
    Он говорит, что человеческое любопытство как функция исчерпалось  где-то в 50х годах прошлого века. Технический прогресс остановился, наука достигла своих пределов. Вот где-то на моменте сброса ядерной бомбы на Хиросиму он ещё мог удивиться, а потом стало слишком поздно. Любопытство удел безнравственности и детской невинности. Это когда исследуешь мир, не соизмеряя силы, потому что ещё не знаешь, что исследуемому миру может быть тоже больно. И даже не догадываешься, что исследуемый мир может в ответ дать пизды. Это дохристианское любопытство без оглядки на патерналистскую фигуру, свобода первых людей в раю —

    (“очень евроцентрично” — заметит Хай Лин.
    “а ты, блять, не продукт западноевропейской культуры” — ответит Ирвин — “сперва избавься от американского гражданства, а потом пизди про евроцентризм” )

    —  свобода от морали. Ща не так Всё стало предсказуемым и стерильным. Любовь к ближнему убивает страсть к открытиям. Хай Лин видит материю и субстрат, сущность и подлежащее — все осязаемое существует по причине. Он в этом шарит.
    Это типа предназначение. Это типа дао.
    Мирозданием определено:
    1) ему  — скучать;
    2) Корни  — бить ёбла;
    3) Ирвину — причинять страдания.

    — Может всё-таки страдать? — Ирвин запрокидывает голову, чтоб остановить кровотечение из носа. Говорит медленно, между вдохами, ведь дышать носом почти не получается,  — я понимаю, английский не твой родной. Может всё-таки страдать?

    Ирвин снимает с себя футболку и замачивает кровавое пятно и грязевые разводы в холодной воде, когда ткань бледнеет — застирывает крошечным обмылком. Другого в туалете старшей школы Хиттерфилде нет. Пройденный цикл — доёбы, махач, туалет, стирка под слабым напором воды, сига одна, вторая. А потом опять. Доёбы, махач, туалет, стирка под слабым напором и сига одна за другой, потому иначе не вписаться в собственную воображаемую эстетику. Хлопок, лён, полиэстр, эластан, вискоза — он разглядывает пришитую к футболке бирку, требующую бережного отношения к материи.
    Почему такую не лепят на людей? Он ведь тоже не выдерживает температуры выше 40 градусов.

    Ирвин оставляет замачиваться футболку на краю раковины и наклоняется к зеркалу.
    Прийти домой с разбитым ебалом и в замызганной одежде не равно тому, чтобы прийти просто с разбитым ебалом. Так он хотя бы покажет отцу, что удержался на ногах в бою и был на равных. Ага, с этими амбалами, ебучими акселератами на протеине. Отцовское разочарование всё ещё имеет для него значение.
    Это или триггер. Или цель. Амбивалентность заебала, честно говоря.

    Бумажным полотенцем он растирает кожу на подбородке, но больше разводит грязи на лице.
    — Я бы мог устроить ему кровоизлияние в мозг, разрыв селезёнки или желчного пузыря,  — пиздёж, конечно. Когда началась ебучка, ему даже мысль такая в голову не пришла, он совсем забыл как защищаться. Но приятно думать после о  силе и о своём благородном решении её не применять. Страдание — реально его хобби.
    Ирвин пытается языком коснуться до кончика разбитого носа. С таким рвением, будто хочет облизнуть самую сладкую конфету.
    Он ничего не принял, а его зрачками можно пугать.

    Хай Лин не прав: страдание — это не участь, а наиподлейший кинк.

    В каких-то колебаниях дао предназначение Ирвина и Корни пересекаются. Ущемленное эго одного и отсутствие личных границ другого.
    Сжатый кулак одного и мягкие ткани другого. Теза, антитеза. Их драматургия всегда была простой — реально хули тут удивляться, что на третьем акте полилась кровь.
    Но момент со страданием хотелось разобрать подробнее.

    — Так в чём моё дао?

    0

    8

    KIM KITSURAGI # DISCO ELYSIUM
    https://imgur.com/NYRZ90F.png
    ю и ин невероятен в очках, но тут на твой выбор

    он стоял перед участком земли, обнесённым жёлтой полицейской лентой, заваленным строительным мусором, размытой землёй и вспоротыми теннисными мячиками, чужие следы уходили вглубь, за выломанные наружу ворота. трава на этом участке пожелтела, загустевшая кровь легла на вытоптанную тропинку продолговатыми кривыми пятнами, будто повешенный доковылял сюда на двух босых ногах, и только потом кто-то выпустил в него пулю и подвесил на кривую ветку платана. следы проходили сквозь низкую изгородь и успели примять пепелище возле железной двери с подписью «только для персонала», принадлежащей гостинице «танцы в тряпье», и свежевыкрашенная стена со двора приняла тень потухшего здесь десять дней назад костра.

    — а вы что-нибудь видели? — мягко поинтересовался офицер, спустившись на ступеньку ниже, и поднял голову. — окна вашего номера, должно быть, выходят во двор…
    — меня не слишком-то интересует частная жизнь других.

    клаасье неподвижно стоял возле двери своего номера, опираясь локтями на балконную площадку второго этажа. когда ким обратился к нему, он лишь безучастно пожал плечами и неторопливо потушил дымящуюся сигарету в пепельнице. об убийстве при отеле заговорили только два дня назад, когда тело уже посинело — даже отсюда клаасье чувствовал этот запах, но не мог позволить себе взглянуть на него.

    то, что мы всю жизнь можем считать свободой, офицер ким, вполне вероятно существует лишь в нашей голове. для всех остальных ты сидишь в тюрьме, и наоборот. некоторые вещи должны сгореть, а некоторые люди — умереть, чтобы ты это понял.

    чёрный грифель всё время замирал над листком, когда ким записывал что-то в свой блокнот и задумчиво морщил лоб. клаасье думалось, что наощупь такой лоб непременно должен быть холодным, будто бок кувшина с молоком, в котором дробится остывшее закатное солнце. морщины на его лбу всегда были частью его лица, и оттого, казалось, когда он поднимал глаза, то виновато улыбался за все ещё невысказанные вслух слова.


    призываю офицера кима на электрихимический концептуальный трип в расследование дела повешенного, где клаасье больше не миловидная девочка с соломенными волосами, а лели — обрёл голос через всех причастных к его убийству жителей ревашоля; бэд трип, только в стиле диско, при участии всех форм шизофрении гарри.

    безмерно люблю кима за его невозмутимость, «холодный» юмор и безупречное чувство такта (а также умение оскорбить, фактически, не открывая рта); возможно, именно чувство такта в ходе расследования так неосмотрительно вычеркнуло клаасье из списка подозреваемых, и мне нравится думать, что гарри об этом вряд ли что-либо подозревал (понимал?). может быть это оттого, что мы оба с тобой здесь — чужаки, может быть всё дело в твоём умении тщательно фильтровать детали. давай у вас с гарри всё пойдёт по привычному сценарию «всё сложно», а я постараюсь использовать достаточно понятные признаки флирта, чтобы механизм отсчёта в голове твоего напарника наконец-то  восстановил свой рабочий функционал и перестал баловаться беспамятством. но это только при условии, что в конце — ты дашь мне сбежать.

    пример поста

    my thoughts are drifting i'm beginning to fade
    i wonder what would happen if i thought the same

    would i become a part of our game?



    в материи, даже самой ветхой, заключена вероятность. но зеркало, в которое джерри смотрится каждое утро, молчит, как озерная гладь, и не показывает ничего, даже самого слабого изменения. что ему делать, когда он один? — торопливый стук неоформленной мысли, грохот рассыпающегося текста, где точка а, точка б и точка с образуют волну, толкая вперёд негнущиеся спины своих прямых и разводя несуществующими руками, а расследование — уже не таблица в картах, беспомощные метания от возвышенности к низине, крепостная стена без замурованного внутри младенца.

    маркус бросает под горящую арку письмо со словами garçon en plâtre sur une tombe vide, — однажды время вновь застучит у тебя в ушах, и сорок узников один за одним спрыгнут с горящей башни, — и мы бы снова смеялись, но на следующий день — всё бы исчезло, даже сама смерть, остались бы только жестокая дьявольская птица ленорман и сгнившие кости отшельника.



    Джерри остался один на один с обездвиженным верзилой, с его всклоченными волосами, и растянутым свитером, и поникшей дохлой тушкой серого зайца, и древним удушливым проклятием. Он стоял, выставив раскрытую ладонь перед собой, и медленно раскачивался на пятках, чтобы шагнуть ещё раз, и ещё. Глядя в упор в чужое лицо, он сказал:

    — You know, I don't really care why you hit her.

    Вытянув навстречу свою раскрытую ладонь, он сдвинул белоснежные зубы в сдавленной, хитрой улыбке. Его верхние веки застыли в прищуре, нижняя челюсть дёрнулась, зубы заскрежетали в каком-то растянутом, гулком смешке. Через секунду-другую он рывком кинулся на него, двумя ударами между рёбер скрутил ему руки и так тяжело придавил коленом к сухой земле, что по всей тропинке поднялась белая песочная пыль. Он с трудом затянул собственный ремень на его ладонях, закрыл глаза и сделал глубокий вдох. Потом медленно открыл их, пригнулся, натянув чужие волосы так, чтобы голова чуть оторвалась от земли, и сказал, поддерживая всю эту тяжесть за горло:

    — It's the fact that I care, you know? Only a sick bastard would hit a woman. Touch her again and there'll be nothing left of your face.

    Джерри посмотрел вбок, не поворачивая головы — туда, где стоял Маркус. Он посмотрел на женщину возле его ног и грубым движением спустил чужую голову к земле, крупные камни насыпи рассекли бровь и губу.



    была весна, и у капитана фенна больше не было при себе специального удостоверения. брюссель что-то изменил в нём, выдернул его из замкнутого круга: карьера, развод, два стакана виски по пятницам в баре «голден бенкс». на чердаке чужого амбара он сидел на полу. холодный экран ноутбука отбрасывал за ним глубокую чёрную тень. он вслух зачитывал двенадцатую главу послания иезекииля о падении люцифера.

    перевязанная тряпками женщина за его спиной медленно подняла голову. скрипучим голосом она объявила четвертую карту: иерофант, — крах убеждений, крушение идеалов, разрушение чувств и эмоциональная деградация.

    как жаль, что у бога совсем не осталось веры для тебя, джерри. скоро и твоё мёртвое тело будет лежать у ворот башни.



    Он вырос под едким горячим солнцем Оклахомы и никогда не видел людей, хотя бы отчасти похожих на этого здоровяка. И только завтра он узнает, что остров Прер возле долины Нурланн — настоящий музей древних восковых скульптур, здесь каждое семейство знает свою родословную вплоть до времён Кальмарской унии. Где старые добрые семейные древа сплелись ветвями, и теперь каждый с каждым в родстве. Где уже больше трёх сотен лет никому не приходит в голову уехать на сушу. Все они — каждый день ели мясо, за каждой трапезой, и все сыновья этих древних почтенных родов носили у себя под сердцем глупые дешёвые безделушки, как заговорённые символы веры. И мёртвую мохнатую лапу зайца. И даже рассохшийся корень полыни. Теперь это вроде как местная мода. Их старые каменные дома возвышаются на каждом пригорке, и с торца картинно побиты солёным океанским воздухом.

    Даже их чёрные мраморные дункеры приходились друг другу родней.

    Там, под дорогущей кожаной курткой, подцепленной на брендовую застёжку, на Джерри была приколота брошь из грязно-синих стекляшек в виде католического креста, а там, внутри креста — маленький круг из поддельного золотого опыления. Нескольких синих камней не хватало, пустые гнезда цеплялись острыми душками за блестящую чёрную кожу. Металл — серебро, но деформированное, погнутое, почерневшее. Острие булавки, торчавшее из-под края, было исполосовано ржавчиной, — за этот крест Маркус взял с него слово.

    Джерри бодро поднялся на ноги, отряхивая колени, а потом рывком потащил за собой и здоровяка. Он взял его под самый загривок за свитер и тяжело тряхнул, заставляя без рук подняться на ноги.

    — If you try to run away, I'll shoot you in the back, is that clear?

    Он откинул голову, чтобы размять шею, потом перевёл взгляд на Маркуса и сдержанно отозвался:

    — Hey, holier-than-thou, do you think they have some sort of police station in this neck of the woods? Or I'll have to drive him into town at midnight, eh?

    0


    Вы здесь » hope county » Партнеры » VHS_cross